В последнее время все чаще говорят о так называемой «коммуникативной революции», причем данное обозначение применяют и к коммуникации как явлению, и к ее теоретическому осмыслению. Прежде всего, речь идет о тех сторонах жизни, которые претерпевают преобразования благодаря новым информационным технологиям и техническим изобретениям. Чаще всего о коммуникативной революции, разумеется, говорят в связи с Интернетом. Действительно, мир все больше и больше напоминает «глобальную деревню», которая основана на электронных коммуникативных потоках. По мнению Дж. Гербнера, если бы Маркс жил сегодня, он озаглавил бы свой основной труд не «Капитал», а «Коммуникации».

Похожую картину мы наблюдаем и в области теоретического осмысления коммуникации. В последние десятилетия работы (особенно социальной и гуманитарной направленности) все чаще ориентируются на коммуникационный подход, в рамках которого выдвигаются и активно обсуждаются идеи о природе и функциях коммуникации. Считают, например, что «теория коммуникации Ю. Хабермаса совершила «коммуникативную революцию», обновила представления о самой коммуникации и коммуникативной деятельности». Отмечают, что социальные науки «идут к коперниковой революции, которая сведется к интерпретации общества в целом через использование теории коммуникации».

Таким образом, можно говорить об определенном изоморфизме обыденного и научного мышления, который проявляется в жажде новизны и надежде на то, что новые («революционные») гаджеты и идеи разрешат, наконец, все проблемы, и мы найдем ответ на вопрос, что такое коммуникация и как она может осуществляться наиболее эффективно. Значимость коммуникации стала острее осознаваться, вероятно, и по причине многочисленных сбоев в общении. ХХ век — век кровавый, и потому сегодня особенно хочется надеяться, что коммуникация положит конец всем межличностным, социальным и глобальным проблемам. Именно в жажде новизны и в уповании на нее и заключаются, как представляется, обыденные разговоры и научные работы, предметом которых является «коммуникативная революция».

Легко заметить, что в таком смысле революцией — и онтологически, и эпистемологически — считается скачок в движении (развития объекта или мысли о нем). Революционный дух стремится совершить переворот, создать что-то новое как можно быстрее; революционный лозунг — это «время — вперед!». При таком подходе кажется, что нет связи с прошлым и нет плавного, постепенного движения; не случайно одним из основных положений Т. Куна о природе научных революций является тезис о несоизмеримости парадигм.

При революционном подходе нам не хватает терпения смотреть назад — как можно дальше и дольше, поскольку мы хотим мгновенного решения любого вопроса. Оказывается, что мы часто принимаем следствие за причину, но это результат не сознательной деконструкции, а простого неведения. Как практическая мера такой подход может быть оправдан, но по большому счету подобное бегство от истории приводит к «одомашниванию» великих мыслителей: Маркс становится кинокритиком, Фрейд — интерпретатором текстов, а Гегель — философом искусства. Между тем, саму историю можно рассматривать как историю коммуникации. Соответственно, история осмысления коммуникации представляется чрезвычайно важной сферой научного анализа, притом, что конкретные исследования в этой области остаются немногочисленными. Как можно осмыслить предмет своего исследования, не зная его истории, «не помня родства»?

Тем не менее, изменив масштаб наблюдения и приблизившись (как к объекту, так и к собственной мысли), можно посмотреть на любое движение как на непрерывный процесс, т. е. увидеть связ(ан)ность различных «точек-революций». Любое понятие, по словам Х.-Л. Борхеса, создает своих предков. Подобный взгляд предполагает более значимую дистанцию между наблюдателем и наблюдаемым, требует большей продолжительности времени.

Революцией считается особо значимое изменение чего-либо, но изменение не может быть незначимым, так как оно предполагает что-то отличное от того, что было до этого. Согласно известному определению Г. Бейтсона, значимая информация — это различие, которое создает различие. Значение может быть более (особо) или менее значимым, однако это уже вопрос степени, т. е. свидетельство постепенности процесса. В этой связи становится понятным, почему тезис Т. Куна о несоизмеримости научных парадигм подвергается критике со стороны представителей эволюционной эпистемологии. Отмечают, что за любым разрывом постепенности на более глубоком уровне скрывается основополагающая непрерывность. Т. Кун, кстати, сам говорит о нескольких стадиях, т.е., по сути, о постепенных шагах, которые ведут к «неожиданному» возникновению новой парадигмы, когда «вдруг» происходит смена гештальта.

Эволюционный подход представляет иной взгляд на изменение, рассматривая его как (более) плавный процесс развития; эволюционный лозунг — это «время — назад в будущее!». При таком подходе, однако, может показаться, что движение — исключительно непрерывный процесс. Между тем, отдалившись (как от объекта, так и от собственной мысли), можно посмотреть на любой связный процесс как на серию «точек-революций» разной значимости, т. е. увидеть его прерывность.

Различие между революцией и эволюцией является относительным; в основе такой относительности лежит взгляд, который обращается на тот или иной процесс развития. Можно сказать так: «чтобы понять революцию... надо свести ее к эволюции»3; а можно сказать наоборот: «чтобы понять эволюцию, надо свести ее к революции». Таким образом, любое движение-изменение следует рассматривать как процесс прерывности-в-непрерывности (или наоборот). Все дело в масштабе взгляда, т. е. в шаге назад или вперед: чем быстрее подгоняют время, тем настоятельнее необходимость сделать шаг назад и посмотреть на процесс с эволюционной точки зрения. Точка, с которой осуществляется взгляд, совмещает в себе пространство и время, поскольку расстояние, с которого мы смотрим на что-то, предполагает прошествие времени. В этом плане революционный взгляд — короче-быстрее, а эволюционный — дольше-медленнее.

Как было сказано выше, дискурс о коммуникации — и обыденный, и научный — носит сегодня преимущественно революционный характер. Показательно, что в эпистемологическом плане идеи Т. Куна, выдвинутые им применительно к наукам физической и естественной направленности, стали особенно популярны среди ученых в сфере социальных и гуманитарных наук. По-видимому, из-за слишком широкого значения термина «парадигма», а может быть, в силу привлекательности данных идей (и определенной доли тщеславия), многие представители этих наук хотят быть революционерами, т. е. бороться с ретроградами и реализовывать (как можно скорее, желательно — в каждой своей публикации) радикально новые идеи.

О революционном духе эпистемологической мысли сегодня свидетельствуют многочисленные «повороты», провозглашаемые в различных исследованиях коммуникации, например, «поворот в сторону социальной эпистемологии», «постмодернистский поворот», «интерпретативный поворот», «критический поворот», «культурный поворот», «рефлексивный поворот», «лингвистический поворот», «дискурсивный поворот» и «натуралистский поворот». Ученые говорят о многочисленных поворотах «с самыми разными эпитетами: лингвистический, дискурсивный, иконический, визуальный, перцептивный и пр.» — притом, что «революционные открытия» часто ограничиваются рамками одного поколения, о чем можно судить по ссылкам в конце научных публикаций. Все легче становится выдвигать идеи, как бы подтверждая правильность древнего выражения «Pereant qui ante nos nostra dixerunt».

При таком осмыслении коммуникации картина становится фрагментарной, а сама научная мысль предстает мятущейся и нервной. О подобной нервозности говорят и сами ученые. Так, еще 25 лет назад у исследователей возникало ощущение «методологической шизофрении», существующей в рамках коммуникативной науки. Сегодня один из ведущих представителей этой науки признает, что, несмотря на свое бурное развитие за последние 30 лет, она страдает от «эпистемологической эрозии». Показательно, что одной из основных причин подобной эрозии ученый считает близость коммуникации (как предмета изучения) к тем, кто ее исследует. Такая близость (вернее — слияние) приводит к тому, что каждый может провозгласить себя «экспертом», поскольку все мы, например, смотрим телевизор и можем претендовать на более или менее научные высказывания о коммуникации.

Необходимо вспомнить, что коммуникация и наше теоретическое ее осмысление не столько преобразуются (в результате революционных скачков), сколько образуются (в процессе постепенного развития). Иными словами, необходимо вспомнить, что коммуникация, а также ее теоретическое осмысление — это эволюционный процесс. Следует иметь в виду, что «эволюция мерит свое время крупно — периодами, эпохами, у нее спокойная, величественная поступь; если воспользоваться излюбленным образом древнеиндийского искусства, у эволюции грациозная походка, как у слона (в Индии это большая похвала); у истории другой, более дробный и частный ритм, у истории нервная поступь; современные (неглубокие) «историки истории» мерят ее бесконечными «переворотами» и «революциями», между которыми они оставляют место для «парадигм»... Эволюция ведет к великой цели, не к очередной «революции», а к какой-то «удаче эволюции».

Своеобразный эпистемологический парадокс заключается в том, что не-удачность (неуспех) осмысления коммуникации можно объяснить именно революционными метаниями и бесконечными переворотами научной мысли. В связи с тем, что растут объемы информации и ускоряются темпы ее обработки, все короче становится наша культурная память. Мы становимся все более нетерпеливыми и хотим «все сразу»; отсюда — наше стремление к ответам, а не вопросам. Мы не хотим тратить время на то, чтобы вести диалог в духе Сократа и Платона. Знаменитая «docta ignorantia» — сегодня не более, чем причудливый философский артефакт. Мы боремся с предрассудками других людей, признание же своих — занятие трудоемкое и опасное.

Вследствие своего насильственного характера (насилия над плавным, эволюционным развитием) революция подгоняет время и часто кажется быстрым ответом на тот или иной вопрос. На самом деле к тем же вопросам приходится обращаться снова (этимология слова напоминает нам, что революция — это процесс «сворачивания»): приходится решать те же вопросы постепенно — диалектически, герменевтически, критически, вынося на обсуждение не только чужие, но и свои предрассудки. Может быть, надо замедлить шаг, т. е. и общаться и, тем более, осмыслять общение медленнее? Может быть, надо задавать более осмысленные вопросы и отвечать на них постепенно, по-степенно?

Именно в результате такого неспешного подхода мы, возможно, будем успешнее двигаться вперед. (Можно заметить в скобках, что научные степени, которые — по крайней мере, номинально — отличают «ученых» от «неученых», свидетельствуют именно о преемственности идей, о том, что все — «вопрос степени».)

В результате эволюционного развития на основании того, что есть, возникает нечто новое, о чем также напоминает этимология данного слова (эволюция — это открытие, «разворачивание» чего-либо). С эволюционной точки зрения, коммуникативные события как бы просто происходят. Настоящие научные открытия кажутся такими же естественными, как душевная беседа с попутчиком в поезде или успешные деловые переговоры. Их отличает то, что в их основе — всегда вопрос и что они всегда оказываются не такими, как мы предполагали. В процессе революции стремятся к какому-то результату; революцию в этом смысле провозглашают, делают, осуществляют, совершают и т. д. Эволюцию нельзя сделать, осуществить; в ней можно лишь со-участвовать, т. е. быть ее частью. Результат эволюции нельзя предсказать, так как он постепенно образуется, высказывается в процессе раскрытия значения. В этом смысле ответ находится вроде бы сам по себе, и нам остается лишь радостно удивляться: «Вот как все, оказывается, просто и естественно! Вот как все удачно получилось! Как же мы этого раньше не замечали?!» Тем не менее, в силу причин, о которых шла речь выше, не принято говорить, например: «Какое поистине эволюционное исследование!» Представляется, однако, что именно такое оценочное суждение должно быть высшим комплиментом научной работе, поскольку в ней объект раскрывается.

Таким образом, провозглашение «коммуникативной революции» в ХХ веке не должно означать, что до этого коммуникации (как и ее осмысления) не существовало. Кажется, тем не менее, что, в отличие от известного мольеровского героя, многие не хотят (с удивлением) признать, что и раньше коммуникация и научная мысль о ней имели место (и время) быть.

Когда говорят о коммуникативной революции, на первый план выдвигают активные преобразования и призывы к новому (пере)устройству дел, поскольку ситуация является «критической». Между тем, критическая стадия коммуникации вырастает из предыдущих стадий ее развития, и по-настоящему критический подход (как к коммуникации, так и к ее исследованию) должен быть основан не столько на революционных призывах к активному вмешательству в положение дел, сколько на умении задавать вопросы и на идеях пассивности в духе стоиков, что предполагает умение слушать и сострадать, воспринимать и уважать тот человеческий и природный материал, который составляет суть коммуникации. Слова Ю.М. Лотмана о культуре полностью относятся и к исследованию коммуникации: «Переход от мышления, ориентированного на взрывы, к эволюционному сознанию приобретает сейчас особое значение».

 

 

 

Формирование той или иной предметной области (например, науки о коммуникации) предполагает существование определенной терминологии. Однако, несмотря на длительную и сложную историю подобного теоретического осмысления в отечественной традиции, мы сталкиваемся с трудностями уже при определении основных понятий.

Ситуация осложняется существованием в русском языке двух терминов — «общение» и «коммуникация», притом, что их значения, как правило, либо отождествляются, либо разделяются. Иногда можно встретить словосочетание «коммуникативное общение», под которым понимается «процесс при-обретения знаний путем интерпретации информационных сообщений». Для некоторых ученых «термины «общение» и «коммуникация» являются в принципе синонимичными. Использование разных терминов продиктовано соображениями скорее стилистическими, нежели содержательными». Когда же между этими терминами проводится различие, то, как правило, общение считается практически-материальным и духовным процессом, высшей человеческой ценностью, тогда как коммуникация предстает в виде чисто информационной передачи сообщений. Соответственно, термин «общение» часто имеет более положительные, а «коммуникация» — отрицательные коннотации. Так, отмечают, что термин «коммуникация» «используется для обозначения средств связи любых объектов материального и духовного мира... а также передачи и обмена информацией в обществе с целью воздействия на социальные процессы», тогда как «общение» «рассматривается как межличностное взаимодействие людей при обмене информацией познавательного или аффектно-оценочного характера». Говорят даже о «коммуникативном подходе (средства массовой коммуникации!), не предполагающем, по сути, личного общения и связанной с ним адекватной оценки. В этом смысле коммуникация может быть как раз средством разобщения». Соответственно, предмет науки о коммуникации часто формулируют применительно к человеческому общению и связывают с изучением того, как, где и почему люди вступают в различные взаимодействия (интеракции).

Показательно, что после Октябрьской революции новое общество в СССР строилось на идеалах коммунизма; данный термин имеет тот же корень, что и «коммуникация». Вполне возможно, что, если бы избрали иной термин на основе «общения», более органичный для русского уха и более созвучный русской культуре и ее языку, дальнейшее развитие страны оказалось бы более плавным, т. е. эволюционным.

Итак, существуют разногласия при определении и выборе основных терминов — «общения» и «коммуникации». Пожалуй, можно выявить предельно широкую проблематику, которая связала бы оба данных термина, и эта проблематика не так проста, как кажется, но намного проще: это — связь, сообщение (будь то пути сообщения между населенными пунктами или особое чувство, которое лежит в основе «слияния душ»). Подобный — максимально широкий — подход вполне оправдан и эвристичен. Все чаще различные дисциплины (естественного, гуманитарного, социального или математического характера) приходят к выводу, что наука изучает не автономные, изолированные области, а рефлексивные отношения, благодаря которым создается реальность. Возможно, именно наука о коммуникации более, чем остальные науки, призвана исследовать подобные отношения.

При таком максимально широком подходе различия между терминами «общение» и «коммуникация» сглаживаются. На данный момент, как представляется, оценочность в их определении, упомянутая выше, начинает прослеживаться менее отчетливо. Здесь я предпочитаю преимущественно употреблять термин «коммуникация», прежде всего потому, что чисто языковое определение «общения» оборачивается лакуной в области производных, например, применительно к прилагательным «коммуникативный» и «коммуникационный» (этот факт мог бы стать отдельным предметом лексико-семантического анализа и грамматико-философских рассуждений в терминах языкового аналитизма-синтетизма). Природа языка как таковая является одной из причин (наряду с целым рядом культурных и прочих факторов), в силу которых терминологическое обозначение науки, занимающейся коммуникацией (или общением), еще не устоялось.

В России коммуникации как предмету исследования уделяется все больше и больше научного внимания. Еще совсем недавно отмечалось, что «несмотря на мощное развитие и глобализацию коммуникационных процессов, все увеличивающееся число публикаций по данной проблеме, науки о коммуникации как определенной области знания пока не существует. Это приводит к значительному отставанию теоретического осмысления указанного феномена от реальных масштабов происходящих процессов». В последнее время, однако, делается все больше и больше попыток сформировать подобную науку, которую чаще всего называют то коммуникологией, то коммуникативистикой. Иногда говорят о коммуникологии и коммуникативистике в рамках одного предложения, не уточняя, чем они отличаются друг от друга. Отмечают, что термин «коммуникативистика» все же более распространен, чем «коммуникология»; еще и поэтому в данной работе будет употребляться именно этот термин.

В странах, где изучение коммуникации имеет более долгую историю, чем в России, также нет общепринятого термина для обозначения этой науки; об этом, в частности, свидетельствуют названия университетских отделений, где изучают коммуникацию: «речь», «речь и театр», «исследования коммуникации», «коммуникативная наука», «массовая коммуникация» или просто «коммуникация». Как правило, можно проследить семантические различия в таких обозначениях; однако единого обозначения данной науки не существует; наиболее общим, пожалуй, является сам термин «коммуникация».

В целом история изучения коммуникации является довольно длительной, и на сегодняшний день исследования, которые можно отнести к сфере коммуникативистики, вряд ли поддаются исчислению. Истоки научного осмысления коммуникации (по крайней мере, в рамках западноевропейской традиции) чаще всего видят в «Риторике» Аристотеля. Именно западноевропейская традиция осмысления коммуникации является, пожалуй, наиболее развитой; в современной же своей форме научную разработку коммуникации даже европейские ученые часто отождествляют с чисто американским проектом — «anexclusively American enterprise». Неслучаен поэтому интерес в России к западным и особенно американским коммуникативным исследованиям. Несмотря на то, что отношения между американскими и европейскими исследователями коммуникации являются довольно сложными, теоретическое осмысление коммуникации иногда обвиняют в евроцентризме и американоцентризме, акцентируя его индивидуализм, рационализм, прагматизм и проч.

Показательно, что это признают и сами европейские и американские ученые. Примечательно также преобладание в сфере коммуникативистики англоязычных научных журналов. Так, согласно одному из обзоров, большинство журналов по данной тематике издаются в США, а 86% их авторов — это ученые из США, Великобритании, Канады и Австралии. Соответственно, говорить о существовании «международных журналов» в данной области знания можно лишь с определенной долей условности.

Не удивительно поэтому, что представители других культур стремятся осмыслить коммуникацию с иных (своих) позиций. Так, например, предлагается азиацентристский взгляд на коммуникацию с акцентом на ее лингвистическом, религиозно-философском и историческом измерениях.

Другой попыткой культурно-специфического видения коммуникации является арабо-исламский подход, который разрабатывается на основе таких дихотомий, как индивидуализм-конформизм, транцендентализм-экзистенциализм, рациональность-интуиция и эгалитарность-иерархия. Указывается, что корни теоретического осмысления коммуникации на Востоке являются скорее философскими по сравнению с собственно политическими корнями западных традиций. Вопросы коммуникации оживленно обсуждаются в целом ряде стран, таких, например, как Канада, Россия, Австралия и Новая Зеландия, где существуют Коммуникативные Ассоциации и специальные журналы, проводятся конференции и издаются книги, посвященные исследованию коммуникации.

Несмотря на различные подходы к коммуникации, в целом историю ее научного осмысления можно рассматривать как историю борьбы коммуникативистики с самой собою, т. е. как историю ее противоборства с собственным теоретическим наследием.

Разнообразные корни коммуникации — политические, философские, психологические, языковые и т. д. — постоянно дают о себе знать при ее теоретическом осмыслении. В западноевропейской традиции, например, помимо риторических истоков, анализ коммуникации связывают с социополитической теорией Дж. Локка, т. е. с необходимостью объяснить связь между от-дельными индивидами. Соответственно, в теоретической трактовке коммуникации выделились два основных направления — психологизм (индивид как источник значения) и механицизм (процессы передачи значения). В российском опыте осмысления коммуникации отмечают, в частности, богатые лингвистические и филологические традиции изучения языка и текста. Существует мнение, что соотношение лингвистики и теории коммуникации как двух сфер знания должно базироваться на понимании того, что «теория языка — лингвистика — изучает языковые средства, процесс их использования и продукт этого процесса, а теория коммуникации — цель использования языковых и неязыковых средств, а также достигаемый соответствующими процессами результат».

 Подобный интерес к (значимым и знаковым) явлениям языка и культуры мы находим и во многих европейских странах; например, антология коммуникативной теории, составленная в Великобритании, обнаруживает явное преобладание лингвистического и семиотического взглядов, о чем свидетельствует перечень основных авторов — Ф. де Соссюр, Ч. Пирс, Э. Бенвенист, В. Волошинов, Р. Барт, Дж. Серль, Р. Якобсон и др.

С одной стороны, такое разнообразное наследие можно оценивать положительно: взаимодействия социологии, психологии, философии, истории и даже экономики создают благоприятную ситуацию для разработки целостного подхода к коммуникации. С другой стороны, исследователи подчеркивают, что в американских университетах на отделениях коммуникации имеются социологи, психологи, теоретики культуры, политические экономисты, эксперты по праву и специалисты по количественным методам анализа, однако в результате целое оказывается меньше, чем сумма составляющих его частей. Признают также, что, например, исследования эффектов в области медиа — это все-таки психологические исследования, а работы по концентрации медиа — это все-таки экономические работы; если же обратиться к области нейрологии, то само понятие «свободной воли» можно поставить под сомнение, поскольку часто оно оказывается фикцией. Соответственно, перспективы интегрирования всех данных традиций в единые рамки коммуникативистики оказываются не столь радужными.