Доманска Эва. Философия истории после постмодерна. М., 2010.

Эва Доманска — польский философ, преподающая ныне в Стэнфордском университете. Она является специалистом в области сравнительной теории социально-гуманитарного знания и современной англо-американской теории и истории историографии. Книга представляет собой уникальное собрание бесед польского исследователя с наиболее известными и оригинальными историками и философами истории второй половины прошлого века. Формат интервью позволяет в лаконичном виде представить основные идеи каждого исследователя, открывая свободный доступ к концепциям, создавшим фундамент исторической дисциплины нашего времени.
Использование эстетики в историописании, соотношение истории и иных научных дисциплин, референциальность в исторических исследованиях, особенности исторической репрезентации, многообразие теорий, методов и концепций прошлого в междисциплинарных исследованиях, исследовательский инструментарий и язык историка, способы придания значения историческим текстам, сущность исторической эпистемологии — эти и многие другие проблемы, представляющие сегодня ключевые моменты понимания исторической науки, находятся в центре обсуждения героев книги.
Наиболее значимым в книге можно считать обсуждение исторических судеб постмодернизма. Мало кого сегодня волнует проблема связи модерна и постмодерна. После известного предисловия У.Эко к роману «Имя розы», статьи Ю.Хабермаса «Философский дискурс о модерне» постмодернизм утвердился как новая стадия постмодерна. Можно считать, что постмодернизм уже исчерпал многие привлекательные аспекты своих ключевых положений. После прихода постмодернизма сформировалась новая «философия истории», связанная с идеей лингвистического поворота. Согласно ей, прошлое можно представить через создание мощных образов, которые могут быть поняты как придуманные метафоры или гипотезы реальности.
Само собой понятно, что возникает вопрос: а как реально относятся эти образы и метафоры к подлинному историческому опыту? Современная философия подтверждает, что нельзя теперь ограничивать исторический опыт только судьбой отдельного времени или цивилизации. История — это история человечества (с. 20). Исторический опыт обеспечивает основание для субъективной позиции историка. Но недопустимо превращать его в предмет потребления. Сегодня можно купить и продать, понимаемый, например, как опыт проживания в монастыре, в тюрьме. В наши дни после просмотра некоторых фильмов человек как бы «участвует» в «опыте» жертв войны и терактов. Теперь человек может моделировать воображаемые исторические события, отделенные от подлинной реальности, от их действительных референтов. «Таким образом, — говорится в книге, — только те люди, кто на самом деле попали в жернова Холокоста, могут сказать, что у них есть «память» о Холокосте как фиксация непосредственного опыта этого события, который и является центром внимания» (с. 20).
Заметным явлением современного гуманитарного сознания является «эстетизация истории». Этот процесс как антитезу марксизму, неомарксизму и гранд-нарративу инициировал Х.Уайт. Он считает, что исторические «факты» не столько «обнаруживаются», сколько «конструируются» теми вопросами, которые задает историк. Для этого надо научиться экспериментировать с техникой, предлагаемой современным искусством. С появлением абстрактного экспрессионизма искусство стало чистой репрезентацией, замещающей реальность, «участием наблюдателя». «Микроистории», как и современная живопись, растворяют реальность в самой репрезентации, не скрывают реальность, а абсорбируют ее.
Исследователи, чьи мнения излагаются в книге, считают, что существует множество способов исследования истории. Нельзя абсолютизировать какой-то один способ изучения истории. Здесь все иначе, не так, как в физике. Достаточно просто взглянуть на историю исторической науки, чтобы увидеть в ней различные стилистические вариации. События истории неповторимы потому, что они больше не воспринимаемы. Мы действительно не можем повторить их так, как физические явления в лабораторных условиях. Они не могут быть изучены эмпирически. Они могут быть познаны только другими, не эмпирическими, методами.
В этом контексте в книге возникает вопрос о «точке зрения». Х.Уайт рассуждает о том, что кто-то может сказать: «Я был нацистом. С моей точки зрения, Третий рейх был совсем неплох. Это с моей точки зрения». Однако мы вправе оспорить эту точку зрения, потому что существуют другие позиции, исключающие данный вывод. Но можно ли данную точку зрения исключить полностью? Безусловно нет (с. 41).
Постмодернистская философия истории поставила под сомнение фундаментальные категории современной культуры. Категория истины была расшатана более всего, никогда прежде она не была так попрана. Х.Кёллнер, размышляя на эту тему, полагает, что истину можно определить как то, что правдоподобно и убедительно для универсальной аудитории. Однако автор сомневается в существовании универсальной аудитории в рамках какого-либо человеческого опыта. То, что мы имеем, полагает он, есть рассказы, истинные для данного пространства и времени. При этом важно смотреть, как ратифицируются исторические истины от века к веку, от науки к науке, от группы к группе, от личности к личности. «Например, я чувствую, что Французская революция никогда не была более загадочна, чем сейчас, несмотря на то, что объясняющий ее дискурс как никогда богат и изощрен» (с. 63).
Нельзя не согласиться с тем, что мы привыкаем рассуждать об определенных установках или характеристиках, идентифицирующих и формирующих некую историческую эпоху, например, разум в Просвещении или веру в Средние века, — то факты выстраиваются в определенную линию по отношению к прошлому. «Это свидетельствует о том, что ретроспективно мы «нарезаем» человеческий опыт таким образом, чтобы мог быть организован сюжет, а это требует свою эпоху для разума и свою эпоху для веры» (с. 67).
Что значит для культуры быть довольной исследованием прошлого? Возможно, это удовлетворение сродни тому, что описал Ницше, когда упомянул о «счастье коров», которые не нуждаются в истории, потому что не знают, что умрут1.
Представленные тексты на самом деле свидетельствуют о том, что историческая теория из относительно малоинтересного, узкого мирка современного интеллектуального мира превратилась в захватывающую область теоретической рефлексии. В то же время некоторые интеллектуальные историки, философы и критики полагают, что история сегодня находится в кризисе. Однако, судя по всему, следует говорить не о кризисе, а о том, что история как отдельная дисциплина не отвечает «постмодернистским принципам» и нуждается в объединении с другими гуманитарными дисциплинами в одну большую область, называемую «культурологическими исследованиями».
В последние четверть века произошел взрыв интереса к истории. Нельзя не видеть, что интерес к национальной истории снизился. Он не исчез, а просто спал. История перестала концентрироваться на исследованиях центра. Во Франции «Анналы» сфокусировали внимание на региональной истории, и такие историки, как Ф.Бродель, обнаружили интерес к глобальной истории. С 1960-х годов сформировался гигантский интерес к истории малых групп. В США это было связано с движением за гражданские права. Это движение привело к осознанию этнической специфичности. Так началась «черная история» и далее — история других этнических групп. Значимость обрела и гендерная история. В истории нет кризиса, в ней гораздо больше, чем когда-либо прежде, многообразия.
Можно ли считать, что сложился кризис истории. Скорее, это «кризис традиционных взглядов на историю» (с. 159). По этому поводу Г.Иггерс оспаривает мнение о том, что мы живем в постисторическое время. Мы живем во времена, когда уже нет убежденности в том, что история следует ясным курсом. Но почему это должна быть одна история? Почему не может быть много историй? Почему не может быть микроисторий, многих историй малых групп? Это, разумеется, так при условии, что микроистория существует в широком контексте, так что история малых групп и маленьких людей есть часть большой истории.
Какова связь истории с идеологией? Тот факт, что идеологический элемент входит в каждое историческое восприятие, не исключает возможности реконструкции реальности самым лучшим, каким мы только можем, образом на основе свидетельства. Существует неустранимый элемент воображения в реконструкции прошлого, но этот элемент воображения не абсолютно произволен. История часто была оскорблена властью и часто использовалась для легитимации властных отношений. Трансформация истории в научную дисциплину ничего не изменила. Профессиональные историки XIX века использовали научные методы для поддержки своих политических и социальных программ, включая национализм. Нацизм, коммунизм, либерализм тоже использовали исторические мифы для деструктивных политических целей. Идеология, несомненно, злоупотребляет историей. В этой связи возникает проблема утопии. Г.Иггерс считает, что минувший век был эпохой, в которой систематическая бесчеловечность дрейфовала к беспримерным вершинам. Г.Хоркхаймер и Т.Адорно утверждали, что через веру в рациональность Просвещение способствовало возникновению новых форм дискриминации и антигуманизма.
Новая философия истории, представленная со страниц книги, выполняет особую миссию по отношению к историографии. Задача не только в привлечении внимания историков к тому, что они делают, но и в перестройке их сознания, то есть в направлении его от саморефлексии по новым путям. Это поможет историкам взглянуть на свою работу и ее результаты с большей дистанции, стать более открытыми к истинам, провозглашаемым другими. Это новое сознание должно быть отмечено одобрением циркуляции различных истин благодаря вере в то, что они эквивалентны друг другу в момент их формирования. Историки могут избавиться от веры в то, что источники открывают нам истину. Современные размышления философии истории и постмодернизма дали нам возможность осознать, что границы между этими двумя типами повествования становятся расплывчатыми по многим пунктам. Может быть, постмодернизм уступает место новому духовному течению.