Адама Михника, многие годы бывшего ведущей фигурой оппозиции коммунистическому правлению в Польше, недавно спросили, почему коммунизму пришел конец. Он ответил: «Потому, что он был лжив». Для гибели коммунизма идеи были существенны — точно так же, как и для его взлета. Вера в то, что капитализм непременно сменится социализмом, который своим чередом явит конечный этап человеческого развития — бесклассовое, не имеющее государства общество, — оказалось утопической иллюзией, невзирая на всю ту истовость, с какой отцы-основатели коммунизма, Карл Маркс, Фридрих Энгельс и Владимир Ленин, критиковали социалистов-утопистов. Представление о том, что у коммунистической партии есть право быть правящей, поскольку она способна вести менее развитых граждан к коммунизму, была несостоятельной по многим причинам, но, прежде всего и главным образом, потому, что предположительно неизбежный конечный этап социального развития являлся целиком надуманной конструкцией.
Вместе с тем, сложность с ответом Михника в том, что коммунистическая идеология была не менее «лжива» в первые десятилетия коммунистического правления, нежели в 1980-е годы. Ошибка учения состояла не только в конструировании надуманного будущего, но и в отказе признать правомерность политической оппозиции, в отказе позволять создание независимых общественных организаций, в отречении от управления закона, равно применимого ко всем и каждому, в отсутствии внутри этой идеологии места для институционализации политической ответственности. Хотя не было сомнений в том, что марксизм-ленинизм содержит основательные пороки даже в теории, и хотя они явились оправданием авторитарных репрессий на практике, эти пороки все же мало объясняют, отчего коммунизму пришел конец именно тогда, когда это произошло, — более двадцати лет назад как в Советском Союзе, так и в Восточной Европе.
Я называю советскую систему до самого конца 1980-х годов коммунистической, а не социалистической, поскольку социализм — понятие более широкое и неопределенное. Оно охватывает широкое разнообразие государственных устройств, в том числе и социальные демократии, не имевшие ничего общего с коммунистическим правлением. Советский строй имел шесть определяющих признаков, наиболее типичных для коммунизма. Два из них преимущественно политические, два, по существу, экономические и два главным образом идеологические. Двумя определяющими признаками политической организации этого строя были монополия Коммунистической партии на власть, эвфемистически именовавшаяся «руководящей ролью» партии, жесткая дисциплина и строгая иерархия внутри этой партии, эвфемизмом для которых служил «демократический централизм».
Коммунистические экономические признаки советского строя наиболее отчетливо проявляли себя, с одной стороны, в государственной собственности на средства производства (в отличие от частной или смешанной собственности) и, с другой, в административно-командной системе народного хозяйства, в которой цены и уровни производства утверждались административно. Есть фундаментальное различие в организующем принципе между такой народнохозяйственной системой и рыночной экономикой, где цены и уровни производства определяются главным образом предложением и спросом.
Есть еще и два признака, имеющие большое идеологическое значение. Одним было ощущение принадлежности к международному коммунистическому движению, более широкому, чем сумма составляющих его частей. В советском случае это включало в себя чувство неоспоримого права на руководство этим движением. Большинство других коммунистических партий охотно предоставляли КПСС эту роль, принимая во внимание то, что Советский Союз был первым государством, приведшим коммунистическую идеологию к власти. Другим идеологическим определяющим признаком было уже отмечавшееся стремление построить «коммунизм». Какой бы неясной и обманчивой ни была такая цель, она являлась основным теоретическим оправданием «руководящей роли» партии. К тому же то был один из множества признаков, отличающих коммунистические страны от государств, где правили социалистические партии социал-демократического толка.
К концу 1980-х годов эти особенные признаки коммунистического строя были отвергнуты не только в странах Восточной Европы, но и во многом в самом Советском Союзе. Когда членам коммунистической партии позволили состязаться друг с другом, придерживаясь фундаментально различных политических платформ и руководствуясь различными взглядами на будущее (как произошло в ходе выборов на Съезд народных депутатов в марте 1989 года), это обозначило конец демократического централизма. А когда сама партия стала, как недовольно выражались коммунисты-консерваторы, «дискуссионным клубом», монополия партии на власть утратила работоспособность. Еще до конца 1989 года в Советском Союзе образовались зародыши политических партий, хотя конституционная монополия коммунистической партии на власть не кончалась до марта 1990 года.
Частью логики реформ, принятой Девятнадцатой конференцией КПСС в 1988 году, было то, что принятое решение перейти к соревновательным выборам своим чередом приведет к внутрипартийной, а равно и внепартийной состязательности. Что же касается двух идеологических критериев, то к концу 1989 года за идеей «коммунизма» как будущего общества без государства, не признавалось даже теоретической значимости, а с неожиданной гибелью коммунизма в Восточной Европе и его повсеместным упадком не осталось больше и международного коммунистического движения, к которому какая-либо страна могла бы примкнуть или которое могла бы повести за собой.
Двумя критериями коммунистического строя, которые все же, в основном, сохранились и двадцать лет назад, были экономические. Командно-административная экономика, по общему признанию, прекращала работать, поскольку почти полностью были упразднены все экономические структуры партии, авторитет министерств быстро убывал, культ плана утратил доверие. Вместе с тем переход по существу к рыночной экономике осуществлен не был. В том, что касалось собственности, народное хозяйство оставалось преимущественно в руках государства, даже несмотря на то, что в 1988 году получили законные основания для создания кооперативов, и многие из них представляли собой слабо замаскированные предприятия частной собственности.
Однако среди политической элиты проходил резкий раздел в том, что касалось скорости и направленности экономической реформы, протекавшей куда медленнее, нежели политические преобразования. И все же самой распространенной точкой зрения на то, почему в Советском Союзе тогда пришел конец коммунистическому правлению, когда это случилось, является объяснение, которое ставит во главу угла экономический кризис и стимул к перемене, вызванный провалом в экономике. Этим доводом ярко, хотя в конечном счете и неубедительно, воспользовался покойный Егор Гайдар в своей книге «Гибель империи».
Относительный провал в экономике и в самом деле одна из долгосрочных причин гибели коммунизма. Не является исключением из этого общего правила и Китайская Народная Республика, поскольку Китай сегодня коммунистический политически, но отнюдь не экономически. Фактически его строй это гибрид, который вполне разумно называют примером «партийно-государственного капитализма». Китай не только в высшей степени успешный участник глобальной рыночной экономики, он еще и располагает частным сектором, производящим более двух третей промышленной продукции страны.
Вместе с тем не было ничего неизбежного в таком развитии, которое во многом обязано смерти Мао Цзэдуна, отвращению к хаосу культурной революции и возвышению Дэн Сяопина. Неперестроившееся административно-командное народное хозяйство способно уцелеть только в увязке с такой же неперестроившейся коммунистической политической системой. Экономическая неурядица сама по себе не есть сила, способная что-то изменить в высоко авторитарных или тоталитарных государствах. Коммунистический строй в каких-то странах, действующий куда хуже советского народного хозяйства в 1985 году, способен удержаться, используя все орудия политического и социального контроля (а также силовиков), имеющиеся в распоряжении правящей партии. Трагический пример тому — сегодняшняя Северная Корея.
К середине 1980-х годов в Советском Союзе происходило постепенное падение темпов экономического роста, он столкнулся с насущной, хотя и не долгосрочной, проблемой снизившихся цен на нефть. Недостатки строя намного перевешивали его достоинства, страна погрязла в громаде нерешенных проблем. И все же в 1985 году СССР не был в состоянии экономического кризиса. И того меньше — кризиса политического. Не столько кризис понуждал к реформам, сколько реформы порождали кризис. Советское общество в 1985 году пребывало в состоянии покоя, а диссидентское движение, никогда не бывшее сильным в количественном отношении, к середине 1980-х стало еще слабее, чем было в 1960-х и 1970-х годах.
Более того, довод о том, что движущей силой реформ во второй половине 1980-х годов было состояние экономики, трудно согласовать с явным приоритетом, который Михаил Сергеевич Горбачев придавал политической реформе перед экономической. И это невзирая на то, что радикальная политическая реформа лишала многих традиционных рычагов власти. Руководители китайской коммунистической партии куда больше опасались такого рода реформы, чем рыночных мер, которые они пока что пережили вполне спокойно.
Отнюдь не сожалея о тех мерах, которые либерализовали советский строй и прошли долгий путь к его демократизации, Горбачев признал, что отсутствие постоянной сосредоточенности на экономических вопросах наносило ущерб как его руководству, так и перестройке, как преобразовательному проекту. Размышляя недавно об ошибках, допущенных за менее чем семь лет его нахождения у власти, он писал в «Нью-Йорк таймс»: «В пылу политических баталий мы упустили из виду экономику, и люди никогда не прощали нам ни нехватки повседневных продуктов, ни очередей за необходимыми товарами».
Если, вместе с тем, движущая сила реформ Горбачева не была главным образом экономической, как же нам тогда объяснить преобразование Советского Союза во второй половине 1980-х годов? Ясно, что действует великое множество факторов, как долгосрочных, так и краткосрочных, которые частично объясняют перемену. Однако имеется три положения, сильно продвигающих нас в объяснении, почему столь далеко идущая перемена оказалась возможной в то время, когда она произошла.
Первое — это власть и авторитет, которые были сосредоточены в руках генерального секретаря Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза. Концентрация власти, пусть и не абсолютной в послесталинскую эпоху, была достаточно велика, чтобы сделать возможной далеко идущую перемену, если бы этот пост доставался серьезному реформатору. Хрущев в какой-то мере был реформатором, хотя и в высшей степени непостоянным и непоследовательным. Он сыграл историческую роль, разоблачив хотя бы некоторые из множества преступлений Сталина. Тем самым он — уже более неумышленно — подорвал миф о непогрешимости партии. Хотя не сам Хрущев поднял этот вопрос, он встал в умах более рассудительных граждан: что же это за политическая система, которая позволяет своему вождю творить массовые убийства?
Все же и внутри, и вне Советского Союза широко доказывалось, что никто, пожелавший критически осмыслить основы системы, никогда не достиг бы поста генерального секретаря. Верно то, что, будь в 1985 году взгляды Горбачева такими же радикальными, какими они стали в 1988 году, и будь взгляды эти известны его коллегам, он, несомненно, не поднялся бы до положения наивысшей власти в партии. В 1985 году, впрочем, Горбачев верил, что строй на деле способен к реформированию. Более того, он не полностью раскрыл размах своего реформизма, пока не обеспечил себе руководства в партии.
Особенно важным оказалось то, что в Горбачеве интеллектуальная и политическая отвага сочеталась с тактической искусностью. Столкнувшись с сопротивлением политической реформе, он не сделал того, на что пошло бы большинство руководителей, а именно, не пошел на попятную, а заменил консервативную оппозицию, что сделало его позицию радикальной, а взгляды его развились настолько, что к весне 1988 года он был убежден, что строй нуждается в фундаментальном преобразовании. Смысл такого неопределенного понятия, как перестройка, изменился. Он уже не сводился к простой перестройке существующего здания, а стал означать, что строй должен создаваться заново с самых своих основ.
Это было, как отмечали Александр Николаевич Яковлев и другие, «революцией сверху». Или, как заметил Андрей Дмитриевич Сахаров: «Мы стали строить свой новый дом не с фундамента, а с крыши». Не было ничего неизбежного в том, что фундаментальная реформа была принята во второй половине 1980-х годов. Вместе с тем, когда ее приняли, то не было случайным то, что спущена она была сверху. Система была такова, что ниоткуда больше она прийти не могла. Из всех европейских коммунистических государств только в Польше имелось достаточно сильное гражданское общество, чтобы бросить вызов коммунистическим властям. И даже в Польше партийному государству вполне хватило силы ввести в декабре 1981 года чрезвычайное положение, превратив «Солидарность» из массового движения в ослабленную, подпольную организацию. «Солидарность» вновь заявила о себе как о серьезной силе в польской политике только после советской перестройки, наряду с преобразованием советской внешней политики при Горбачеве, изменившим весь политический климат Восточной Европы.
Власть, какой наделен Генеральный секретарь, и значительность серьезного реформатора, обретающего эту власть и авторитет, составляют первое и самое существенное объяснение, почему мирный демонтаж коммунистического строя произошел тогда, когда это случилось. Второе положение, которое тоже зачастую упускалось из виду даже в СССР, а того больше — за его пределами, связано вот с чем. Даже радикальный реформатор Генеральный секретарь не смог бы затеять фундаментальную перемену, не будь внутри правящей партии круга людей, поддерживающих эту перемену. За монолитным фасадом КПСС действовали люди, чьи личные взгляды отличались радикально. Среди них были социал-демократы, либералы, консерваторы, националисты, сталинисты, если упомянуть только самые существенные из политических направлений. Партийную интеллигенцию, в частности, составляли люди, готовые откликнуться на побуждение помыслить о немыслимом (и, что еще значимее, опубликовать это), что последовало за приходом Горбачева к власти.
Те, кто были готовы раскрыть объятья радикальным переменам, всегда составляли лишь меньшинство внутри партийного аппарата, однако среди партийной интеллигенции их доля была больше. Сторонников преобразовательных перемен следовало искать в научно-исследовательских институтах, в особенности изучавших международные дела и политико-экономическое развитие других стран. Брежневская эра была золотым веком советского бюрократа, зато перестройка стала золотым веком институтчиков. Сторонников далеко идущих перемен следовало искать и среди наиболее образованных сотрудников аппарата Центрального комитета. Не случайно же именно из отдела, где больше, чем в остальных, знали о внешнем мире, Международного отдела Центрального комитета, Горбачев взял себе своих самых просвещенных советников. Был среди них и его главный внешнеполитический помощник Анатолий Сергеевич Черняев.
Это связывается с третьим, весьма существенным фактором перемены, произошедшей в Советском Союзе во второй половине 1980-х годов — с результатами общественных и культурных контактов Советского Союза и Запада. Гручо Маркс (не Карл) однажды спросил: «Кому вы намерены верить? Мне или вашим собственным глазам?» До перестройки лишь избранное меньшинство советских граждан имело возможность побывать в западных странах. Были среди них, однако, и те, кто предпочитали свидетельства собственных своих глаз советским стереотипам и пропаганде о жизни на Западе. Среди них было много институтчиков, ставших влиятельными во второй половине 1980-х годов.
Еще более существенно то, что в их числе были ключевые политические деятели эры перестройки. Яковлев десять лет провел в почетной ссылке из Центрального комитета в качестве советского посла в Канаде. В Москву он возвратился в 1983 году еще более критически настроенным к советскому строю, чем был десяток лет назад — сказался опыт пребывания в демократической и процветающей стране. В 1970-х годах Горбачев предпринял ряд коротких поездок в западноевропейские страны, а в 1983 и 1984 годах и более значимых (связанные со встречами на высоком уровне с западными политиками) — в Канаду, Италию и Великобританию. Даже ранние выезды давали ему повод спрашивать самого себя: «Почему мы живем хуже, чем в других развитых странах?» — и ставить под сомнение свою «априорную веру в преимуществах социалистической перед буржуазной демократией».
Роль, которую сыграли западные демократии в осуществлении перемены в коммунистическом мире, не сводилась главным образом к их военному союзу. В битве идей демократии одержали верх просто фактом своего существования в качестве лучшей альтернативы коммунистическому правлению. У них было — и есть — много трудностей и ошибок. И все же громадна важность того, что они давали пример большей терпимости, свободных выборов, подотчетных властей и уважения к правам человека — вдобавок к существенно более высокому уровню жизни. Мышление, бывшее радикально новым в советском контексте, основывалось (во всяком случае частично) на лучшем знании внешнего мира. Михник прав. Идеи значимы. Но идеи, если они призваны воздействовать на политику, требуют институциональных носителей, особенно в такой консолидированной системе, как коммунистическая. Так что остается незыблемым: во второй половине 1980-х годов не было ничего важнее для либерализации и частичной демократизации советской системы, чем слияние свежих идей, новаторского руководства и институциональной власти. В этом непреходящее значение выбора Горбачева в качестве Генерального секретаря Центрального комитета КПСС в марте 1985 года.