«В истории России, в отличие от Западной
Европы, было свое особенное предназначение».

 

Подобная оценка, высказанная в дискуссионной переписке великого мастера и интеллектуала своей эпохи, приобрела впоследствии особую значимость и злободневность. Она, по сути дела, легла в основу теории русской само-бытности, особого исторического пути России в мировом цивилизационном процессе. Но, к сожалению, его особенность заключалась в том, что это был путь по бездорожью — в прямом и переносном смысле. Направления его определяло безудержное расширение России на территории с разнообразной географией и цивилизационным содержанием. Оно было полно трудностей, взлетов, падений и препятствий. Особенно для восточного вектора территориального расширения России, стремительно вбиравшей в себя огромные пространства северо-востока Европы и Азии, — зачастую противоречивые на местном уровне и, тем более, на уровне взаимоотношений с втягивающей их в себя метрополией. Данный процесс зачастую удобно вписывался в рамки изначальной российской цивилизации, обладающей до сих пор противоречивыми качествами.

Черты данного цивилизационного типа, заложенные в основу менталитета, несли простые русские люди на новые территории, продвигаясь «встречь солнца». Восточному азимуту в немалой степени способствовали на начальном этапе западно-центристские устремления российской элиты, а в дальнейшем — стимулирующая политика российского государства. На всех этапах располагали к этому и неблагоприятные природно-климатические условия хозяйствования, требующие для расширенного воспроизводства постоянного прироста новых территорий, новых ресурсов. Осваивая «свежие» земли, русское население и государство несли на них первобытные черты «экстенсивного цивилизационного типа», которые приспосабливались, адаптировались и получали дальнейшее оформление на этих бескрайних просторах. Геостратегической причиной, предтечей данного направления во многом была историческая неспособность Киева быть центром России, или, как писал С.М.Соловьев, «ее государственным зерном». Экспансия соседнего Запада и постоянно растущее давление Великой Степи (Востока) определяюще способствовали разрушению геополитической системы Киевской Руси, очертив восточное, или, точнее, северо-восточное направление миграции.

Уход на земли Волжско-Окского междуречья был ускорен и довершен татаро-монгольским нашествием, определившим качественно новый цивилизационный абрис Руси–России2. Смещение геополитического центра на Восток, исторически длительное влияние туранского фактора (монголо-татарского и турецкого культурного круга) привели к существенному изменению цивилизационных характеристик Русского государства.

Именно это объясняет столь кардинальный цивилизационный разворот будущей России от Киевской Руси к Московскому царству. Только в подобном контексте можно говорить о том, что геополитически и цивилизационно Московская Русь значительно отличалась от Руси Киевской, формируясь и приспосабливая новые территории уже как собственно евразийская держава. Не видеть и не учитывать этого трудно. Поэтому факторы, определяющие неровный пульс российской истории, ее маятниковый ритм, о которых уже много сказано и написано, многообразны и разноплановы3.

Истоки разнообразия адаптационных процессов в нашей стране в ходе их осуществления были причудливо разнообразны и нередко повторяемы. Они в полной мере осуществлялись на сибирских просторах, усиливаясь по мере включения в них элементов местного богатого социального и природного колорита. За примером далеко ходить не надо. Двадцатое столетие было веком индустриализации Сибири, достигшей в своих модернизационных изменениях существенных результатов, основой которых стали «революционные изменения» в промышленной сфере4.

Системные изменения, произошедшие в стране, обрушили прежние достижения в данной области общественного производства. И в первой четверти XXI века вновь выдвигается в повестку дня задача очередного индустриального цикла в Сибири и на Дальнем Востоке в связи с необходимостью интенсивного развития России. Институт региональной политики в Красноярске разработал «Комплексные эффекты новой индустриализации России», в которых рассчитано, что до 2020 г. сумма частных инвестиций для реализации всех проектов составляет в Сибири и на Дальнем Востоке более 280 млрд. долларов, что значительно больше, чем за все годы Советской власти. А с учетом государственных вложений эта сумма должна утроиться5. Подобного отката история еще не знала или не фиксировала в своих скрижалях. А ведь для продвижения к постиндустриальной модели развития технологическая модернизация должна быть завершена.

На стартовом этапе использования сибирских земель московским центром не существовало в отношении данной окраинной территории никаких стратегических замыслов. Шло, по сути дела, ее стихийное приспособление, что называется, на потребу дня. Именно приспособление, ибо так звучит термин латинского происхождения «адаптация» в нашем родном русском языке. Приспособление — взаимодействие субъекта или субъектов с социально-природной средой, подчинение, требующее тонкого взаимодействия адаптивной и одновременно адаптирующейся активности, особенно при масштабных обновлениях среды при использовании нешаблонных, неодобряемых и неизвестных ранее способов. В третьем тысячелетии — особенно. Исторический откат нашей страны знаменуется фактически полным отрицанием и разрушением итогов советской модернизации

…Еще великий русский историк В.О.Ключевский писал о том, что Россия — «переходная» страна, посредница между двумя мирами. Культура неразрывно связала ее с Европой, но природа обусловила ее особенности, которые всегда влекли ее к Азии, или Азию влекли к ней. Данный цивилизационный облик и содержание усиливались по мере превращения Сибири в Россию. А это был сложный геополитический и социокультурный процесс, в основе которого преобладали российские цивилизационные характеристики и ментальность русских людей, определяющим стержнем которых являлся русско-православный элемент и генетически обусловленная способность осваивать пространства и жить в экстремальных природно-климатических условиях6. Это во многом определяло исторические ритмы развития Сибирской России, существенно розня их с общероссийскими, что в большей степени сближало ее с окружающей Азией, чем с метропольной Россией. Тем не менее в пользу последней играло обстоятельство слабой адаптивности народов региона друг к другу и, особенно, к зарубежным соседям. Поэтому в длительной исторической перспективе особую роль играли пространственные и цивилизационные координаты адаптационных процессов.

Условия, формы, методы и механизмы адаптации менялись на различных исторических этапах. А в России — особенно. В дальнейшем — как это ни странно — по мере нуждаемости страны в природных кладовых края и его стратегическом расположении, темпы адаптации становятся все более стремительными, хотя и до этого процесс приспособления был не особенно «вживаемым». Метропольное наступление на регион часто носило циклический, революционный по содержанию, характер.

Специалисты, указывая на выделенное место Сибири в российской истории как постоянно осваиваемой территории, требующей от человека особого взаимодействия и взаимоотношения с окружающей природной и социальной средой, говорят о «переселенческой революции», «спецпереселенческой революции», «демографической революции», «промышленной революции», «аграрной революции», наконец, о «крупнейшей геополитической революции ХХ века»7. О какой вживаемости в природно-социальную среду можно здесь говорить, если людям до сих пор приходится жить в состоянии постоянной мобилизационной готовности? Происходило экстремальное приспособление к экстремальным условиям, которое осуществлялось путем грубого вторжения в социально-природную и этническую среду — железной рукой российское централизованное государство подчиняло регион жестким бюрократическим рамкам.

Конечно, все эти потрясения — а иначе их содержание не определить — слабо сопрягались с процессом адаптации, закрепляемым в смене поколений. Адаптация — наиболее сущностная сторона народонаселенческих, миграционных процессов. Потому-то Сибирь и видится некоторым скорее огромным территориальным пространством, а не сообществом8. Видимо, это полемический перехлест, ибо геополитическая ретроспектива и стремительные процессы глобализации — свидетельство того, что данные пространства и люди, на них проживающие, давно стали неотъемлемой частью Российского государства, выведя его в ранг великих держав. Без подобного институционального оформления это, действительно, будет территория, могущая стать легкой добычей стесненных в ней государственных образований. Не случайно поэтому мы конкретизировали давнее наименование этих пространств «Азиатская Россия», назвав их Сибирской Россией. Два великих достояния России — ее человеческий потенциал и природные ресурсы — нуждаются в защите, ибо они уже изрядно порушены, и процесс этот нарастает.

Подобный призыв прозвучал еще в 1996 году, в ходе очередной выборной президентской кампании, в обращении лауреатов Нобелевской премии и ряда ученых-экономистов из США и России, указавших на необходимость создания «новой системы социальных отношений»9. Нельзя не сказать и о том, что вновь вошедшая в моду теория «евразийства» для России, по мнению отечественных и зарубежных исследователей, во многом, если не в главном, определяется Сибирью — регионом, который играет на современном этапе принципиально важную роль в новой политической конфигурации, складывающейся в мировой геополитической конъюнктуре10. Это тем более актуально в связи с продолжающимся сжатием западной, наиболее населенной, части страны и энергичными попытками внедрения данного процесса на востоке России.

Несомненно, прав академик В.В.Алексеев, говорящий о необходимости нового взгляда на азиатский исторический лик России с соблюдением аналитически тонкой и концептуально осмысленной сепарации тенденций, событий и фактов и помещением их в совершенно иные, чем прежде, контексты и структурные построения. Очевидно и то, что в серьезных аналитических разработках должен присутствовать и исторический подтекст современных проблем11.

Конечно же, роль исторического опыта велика, и он незримо присутствует в жизни любых поколений, ибо исторический опыт есть не что иное, как преды-дущая деятельность человека, оцененная и закрепленная в общественном сознании. Однако мир изменяется так стремительно, вбрасывая все новые и новые загадки, что упование на использование опыта аналогичных ситуаций или даже целых эпох в жизни определенного общества и государства уже не играет прежней роли. Об этом наглядно свидетельствуют переход российского общества в стадию капитализма на новом этапе и разразившийся мировой финансовый кризис, практически неожиданно ворвавшийся в финансово-экономическую жизнь международного сообщества независимо от общественного устройства входящих в него государств.

Теоретическое оформление исторического опыта, заключенное в наборе соответствующих дефиниций, как его вторичное отражение, устаревает еще быстрее, если только не реанимируется для социально-политической практики. Так что ретроспективные вторжения, вызванные исторической ситуацией, всевозможные логические построения редко бывают пригодными для современных ситуативных конфигураций. Они, как правило, «однажды явившись и получив некоторое распространение, начинают жить собственной жизнью, не будучи связанными с реальными фактами и процессами»12. Здесь важен исторический опыт осуществления теоретико-политических изысков на потребу дня доминирующими государственными образованиями или их союзниками, а не их оформление в те или иные теории.

Известно, что в каждую эпоху и в любом обществе изучение процессов истории, как и всякая иная социальная деятельность, подчиняется господствующим тенденциям данного времени и места13. Мы уже писали об этом, давая оценку вновь раскручиваемой теории «хартленда» Хелфорда Маккиндера. Видимая некоторыми специалистами логика в российском интересе к Маккиндеру весьма условна, если не далека от реальности. Его геостратегические размышления были связаны с оценкой роли территории, стратегического положения и вытекающих отсюда преимуществ для Британской империи. Отчего-то вдруг «с распадом Советского Союза и признанием региона как территории произошло возобновление интереса и внимания к нему… изменение восприятия Сибири»14. Более того, «сквозь «евразийские очки» становятся видны связи между регионами России и ее энергетическими проектами в Восточной и Северной Азии, которые поставили Сибирь в выдающееся положение»15.

Еще в 1970-е годы в связи с мировым энергетическим кризисом наглядно проявилась возрастающая роль сибирского региона, ставшего уже в 1940–1950-е годы определяющим геостратегическим вектором Советского Союза, и не только в евразийском пространстве, что демонстрировалось мировому сообществу без всяких «евразийских очков». В результате же развала в 1990-е годы супердержавы произошло выделение из нее полуразрушенной, стоящей на коленях и просящей валютные подаяния России с еще живыми, неистребимыми имперскими амбициями.

Психология масс, еще более чем психология индивида, остается весьма консервативной субстанцией. Ее трудно подвинуть на радикально новые формы восприятия и адаптации, скорые в своих темпах и по времени. Тем более, что за тем общественным укладом, который формировался в девяностые годы, не было «правды, что, как воочию, так и подспудно ощущал каждый». Плюс к этому образовалась бескрайняя идеологическая лакуна, которую нечем было заполнить. «Младореформаторы предложили деньги, которые в России сыграть подобной роли не могли. А в среде интеллигенции началось массовое отречение от марксизма — официальной государственной идеологии и его формационной теории, преимущественно по политическим и психологическим мотивам, далеким от научного подхода. А тут еще Запад отторгнул распростертые ельцинские и иже с ним объятия России. На помощь пришел испытанный прием: обращение к прошлому — ретроспектива. Бальзамом явилась теория «хартленда» Ф.Маккиндера. Как же: мы — и «ось истории», и «мировой нервный центр», и прочая, прочая…»

Пошла писать научная, публицистская, а затем и политическая губерния. А то, что это — повторение задов мировой и российской общественной мысли, — кому до этого дело? Не слишком ли часто будущее России заимствуется из ее прошлого? Вот уже созданы и политические (?) партии евразийского толка, написавшие программные тома евразийской чепухи, даже не подозревающие о возможности такого явления, как мировой финансовый кризис, куда Россия буквально влетела, будучи финансово привязанной к западной экономической системе, несмотря на политическое позиционирование себя «важнейшим евразийским государством»16.

Прав, по-видимому, и член-корреспондент РАН Б.В.Базаров, который за тем же «круглым столом» высказал суждение о том, что «огромное количество теоретических конструкций существует само по себе, и во многом это становится тормозом реальной социальной, политической и культурно-исторической мысли. Ведь мы все понимаем: единой формулы быть не может, но каждый раз используем эти мертвые схемы для интерпретации процессов, протекающих в мире»17. Кстати, в Китае, которому Ф.Маккиндер предрекал возможную, отдаленную в перспективе, роль ведущей политической силы в контроле над «хартлендом», довольно спокойно воспринимают подобную идеологему даже в современном глобалистском оформлении. Мы же, в силу определенной замкнутости мышления, чаще всего приспосабливаемся к знаниям «того времени», тогда как надо бы вырабатывать и формировать другое видение мира и, в частности, «того времени». Теоретическая мысль и социальная практика в России только однажды предложили новую схему общественного бытия, не воспринятую Западом, ее выдвинувшим. Впрочем, так же, как и православную ветвь христианства, против которой он упорно и яростно воевал и воюет до сих пор.

В России все большее место завоевывают православная и мусульманская идеологии и другие религиозные и околорелигиозные течения, стимулируемые трудными реалиями земной повседневной жизни подавляющего большинства. Да и сытый Запад ничего существенного в этом направлении не предложил. Даже чрезвычайно актуальная идея устойчивого развития планетарного сообщества поддерживается ныне далеко не всеми государствами мира, что воочию проявилось еще на конференции ООН по окружающей среде и развитию в Рио-де-Жанейро в июне 1992 года в ходе принятия основополагающих документов, выработанных и предложенных ею18.

Россия, благодаря гражданскому и научному подвижничеству таких ученых, как академики В.А.Коптюг, Н.Н.Моисеев и др., хотя бы формально не осталась в стороне от разработки данного направления в процессе поиска новой модели развития мировой цивилизации. Был принят Указ Президента в феврале 1994 года «О государственной стратегии Российской Федерации по охране окружающей среды и обеспечению устойчивого развития». Однако он так и остался только на бумаге. Что не удивительно. Страна в своем маятниковом откате вновь повторяла зады раннего дикого российского капитализма. Концепция устойчивого развития была явно нежелательной, поскольку подрывала опору либеральных преобразований, ориентированных на введение системы рыночных отношений и частной собственности любой ценой19.

И это в то время, когда даже Запад задается вопросом: «…Сумеем ли мы предотвратить превращение мира во всеохватывающий рынок, где господствует закон сильного, где главной целью является получение максимальной прибыли в кратчайшие сроки, где спекуляция за несколько часов сводит на нет плоды труда миллионов людей? …Не отдаем ли мы будущие поколения игре этих слепых сил? Сумеем ли мы создать международный порядок, основанный на прогрессе и, прежде всего, на социальном прогрессе?»20

Благополучные скандинавы, давшие миру идею-надежду, прямо говорят о том, что «рыночная экономика с ее безудержной эксплуатацией человека и природы сама по себе не может решить глобальные проблемы, защитить интересы бедных людей и следующих за нами поколений»21. В мире разгорелась и все более усиливается борьба за источники сырья, которую рыночные силы будут лишь усугублять. И молодой хищный российский капитализм ринулся к этим источникам в погоне за многообещающими прибылями. О каких будущих поколениях здесь думать? Сегодняшнее вымирает — наплевать!

Национальным позором назвал данную ситуацию в России В.А.Коптюг, осознавший всю тщетность и бесполезность разработки национальной концепции устойчивого развития. А ведь именно он считал, что нет на земле страны, по своим ресурсам, возможностям и духовному потенциалу более точно соответствующей концепции устойчивого развития, чем Россия. Но он пришел к выводу, что курс, которым сейчас идет Россия, ведет в сторону, противоположную устойчивому развитию22.

Глобализм как «превращение мира в единое место (термин Р.Робетсона) не имеет ничего общего с естественными процессами развития человечества, с технологическими решениями, открывшими путь к бурному росту экономики, культуры и прочих связей на планете»23. Объектом действия для глобализма является рынок мировых ресурсов. Отсюда — процесс потребления ресурсов извне, без их производства и воспроизводства (не говоря уже о расширенном) внутри собственной системы — такова на деле суть постиндустриального потребительского общества, позиционированного высшим эталоном развития западной (а значит, и мировой?) цивилизации.

Информационная сфера — основная константа для установления господства глобализма над миром. Потому-то историзм любой науки — враг глобализма. Необходимое изучение истории становления и развития российской государственности и ее цивилизационного типа, приобретения Россией статуса великой державы, рост ее геополитической значимости в мире будет непродуктивен без анализа и учета в данных процессах ее территориального приращения азиатскими территориями и, в первую очередь, сибирским макрорегионом. Центр адаптировал, приспосабливал те районы сибирского края, которые по своей значимости носили ярко выраженную метропольную значимость.

Именно такая позиция должна быть в основе отношения к Сибири как центральному элементу в развитии нашего государства, ставшего не серьезным препятствием его продвижения вперед, а геоэкономическим фундаментом геополитического положения России в современном мире. Он создавался трудом многих поколений, освоивших эти суровые пространства. Поэтому мы вслед за другими исследователями выделяем труд, трудовую деятельность масс по освоению Сибири и изменения, происходящие в них, в основную предметную область в исторических изысканиях о данной территории24. Ибо история есть не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека, являющегося единственным творцом своей истории25.

Думается в связи с этим, что главная задача историка — воспроизводить и объяснять последовательность исторических изменений в развитии общества, его отдельных стран и территорий, т. е. использовать принцип историзма. Это принятая и наиболее распространенная точка зрения в мировой исторической науке26.

В таких исследованиях анализ опыта прошлого, обращенного в настоящее и, в известных случаях, в будущее, — необходимое условие успешного преломления их в социальной практике, без претензии на конкретные прикладные рекомендации. Мы можем и должны изучать прошлое, чтобы понять и объяснить настоящее и, не пророчествуя, готовить будущее27. Соблюдение принципа историзма особенно важно для исследователя, выходящего в своих изысканиях на современность, что выводит его на изучение систем, еще не завершенных, открытых. Как писал еще Д.Лауэнталь, история познаваема, потому что датируема.

Наша хронология довольно проста: положение Сибири в хозяйственной структуре России определяет ее бывшую, сегодняшнюю и перспективную роль. Ее нарастающее геостратегическое значение для государства стало заметно проявляться с XVII века и увеличивается по сей день — в XXI веке, — имея в этом многовековом периоде свои внутренние этапы, обусловленные процессами общегосударственного и мирового масштаба28.

Научную проблему, поставленную в настоящей книге, можно сформулировать как изучение процесса российской социально-индустриальной адаптации сибирской территории и этносов, проживающих на ней, в рамках вышеуказанных хронологических параметров. Ход и содержание российской адаптации Сибири, по существу, определили ее историческую судьбу — вживление в ткань российской державности и постепенная историческая трансформация из «далекой окраины» в геополитически растущую часть крупнейшей евразийской державы, основу ее будущего устойчивого развития. Основным движетелем данного хода российской истории было государство и его неуемные первопроходцы, применявшие и утверждавшие различные формы, приемы и методы освоения новых пространств, приспосабливая (адаптируя) их в соответствии со своим российским менталитетом, меняя его под влиянием новой социально-географической и климатической среды. На различных исторических этапах адаптационного процесса его формы и содержание менялись в зависимости от государственных потребностей России, ее экономического и геополитического состояния и положения.

Неизменным оставалось только одно: промысловое, промышленное, а затем и индустриальное приспособление сибирской губернии в соответствии с политическими задачами. Особенно в XX веке и в начале XXI века, когда остро встал вопрос о содержании и темпах модернизации страны. В основу данной научной проблемы, на решение которой направлены авторские усилия, лежат формы и содержание хода соцально-индустриальной адаптации северо-восточной территории России (Сибирской России), ее хозяйственное приспособление и освоение сообразно собственному цивилизационному типу развития.

Происходит исторический «сдвиг на Восток» — неизбежный путь России к двум океанам, изменение континентальной составляющей и, как следствие, ее геостратегического положения в мире.

В центре всех этих процессов находились русские люди, шедшие «встречь солнца», обживая и приспосабливая новые пространства, являясь основой и деятельной силой адаптационных процессов, инерционное движение которому в значительной степени придавало государство. Особенно ярко данное обстоятельство проявилось в ходе модернизационных преобразований, когда обострились миграционные проблемы населения Сибири и контрастно обозначился мощный внешний (зарубежный) демографический пресс. Исторический опыт многовековой адаптационной практики огромного по масштабам и содержанию региона имеет существенное значение в связи с тем, что современное и перспективное развитие России и всего северо-востока Азии зависит все в большей степени от эффективности адаптационных мер в ходе модернизации сибирского края.

Научная актуальность и общественно-политическая значимость изучения процесса российской социально-индустриальной адаптации Сибири определяется необходимостью и возможностью полного ретроспективного освещения ее форм и методов, их влияния на ход освоения и развития обширного сибирского края и дальнейшие темпы ее модернизации. Особенно значимо выявление форм и объемов участия в данном процессе государственных структур, уровня его плодотворности в процессе индустриализации ХХ века и возможности учета предшествующего опыта на современном этапе, прежде всего в области народонаселенческой политики на северо-востоке страны. Индустриальное развитие было той фундаментальной основой, которая мало меняла свои сущностные характеристики, представляя собой практически непрерывный процесс промышленного роста, исключая периоды потрясений и системных изменений.

Сегодня, в условиях выбора приоритетов развития страны, в том числе ее стратегически определяющего региона, в новых цивилизационных условиях исторический опыт нескольких столетий может дать некоторые ориентиры для определения основного вектора очередных модернизационных и инновационных устремлений.

Цель и задачи нашей работы заключаются в анализе эволюции промышленной, индустриально-модернизационной адаптации как важнейшего фактора роста экономического потенциала Сибири, возникновения и развития под ее влиянием новой социальной и демографической ситуации, определявшей основные народонаселенческие параметры территории на различных этапах ее освоения и развития.

Такой подход позволит нам впервые в отечественной историографии осуществить проблемно-хронологическое исследование процесса российской социально-индустриальной адаптации сибирского региона, ее системный анализ со времени вхождения его в состав Российского государства. Там, где это возможно, обобщение национального исторического опыта будет проведено в сравнении с зарубежной практикой освоения новых территорий.

Достижение поставленной цели и решение задач предполагается в рамках парадигмы мирового модернизационного процесса, сутью которого стал переход от традиционного, преимущественно аграрного, общества к современному индустриальному и постиндустриальному — информационному. Реализация намеченной программы требует проблемно-хронологического и системного подходов, включающих в себя компаративный, социологический и конкретно-исторический методы анализа. Сибирь — часть многообразной, разноцивилизационной Российской Федерации, ее важнейший геостратегический ресурс.

 

…Социально-индустриальная структура Сибири, формировавшаяся под российским адаптационным влиянием, во многом была схожа с общероссийской. В то же время множество факторов обусловливало специфику становления, развития и трансформации данной структуры. Комплексный системный подход позволил выявить общее и особенное в развитии сибирской территории, как части России. Подобный методологический подход позволит нам нарисовать картину социально-индустриального, демографического и геополитического становления и развития Сибири в ходе российской адаптации, превращения ее в Сибирь российскую. Покажем промышленную адаптацию сибирского региона как основу возникновения и формирования новой демографической ситуации в крае, знаменующей начало перехода от аграрного к индустриальному типу общества; зарождение и развитие транспортных коммуникаций в азиатской части России как прелюдии к хозяйственному освоению и адаптации территорий приходящим на них населением совместно с аборигенами; роль Транссиба и БАМа как основных проводников формирования важнейших направлений модернизации восточных территорий и особенностей сибирской индустриализации; возрастающую геополитическую роль Сибирской России в отечественном и мировом историческом процессе.

Историография хозяйственного освоения Сибири и формирования здесь социальных структур, аналогичных российским, имеет в своем активе крупные исторические наработки, широко известные отечественным и зарубежным специалистам. О роли Сибири для России рассуждали давно и многие. То, что осталось в документально-эпистолярном наследии, имеет свое начало в XVII веке в трудах тобольского ссыльного Юрия Крижанича, который первым, по сути дела, высказал мысль о том, что Россия слишком сильно распространяется вширь, вводя под свою руку чрезмерно большие пространства, настаивая на освоении уже завоеванных территорий.

«Кто станет широко распростирать руки, — писал этот западный славянин, — ничего не стиснет»29. Однако Россия стиснула, и довольно сильно, свои властные руки, сомкнув их на природно-территориальных богатствах восточной сибирской территории, подпитывая оттуда свою великодержавную государственность.

В дальнейшем сибирская проблема находит наиболее полную разработку и оформление в трудах М.Ломоносова, Г.Миллера, А.Радищева и других исследователей, показавших глобальную значимость региона для России. Почти в святцы занесено изречение М.Ломоносова о российском могуществе, прирастающем Сибирью и Северным Ледовитым океаном. Декабристы, как люди просвещенные, первыми на практике, а затем и в своих научно-публицистических произведениях развеяли миф о Сибири как «стране тьмы и мрака», не пригодной для человеческого существования, по достоинству оценив природные богатства региона, животный и растительный мир30.

Являясь заметной вехой в краткосрочной истории сибирского края, они способствовали оформлению специализированного течения в сибиреведении и общественной жизни страны — сибирского областничества — как альтернативы официальной государственной стратегической парадигме, тактически разнообразно осуществляемой на различных этапах сибирской истории. И дворянские революционеры, и областники, и М.Ломоносов важнейшим фактором интенсивного развития производительных сил Сибири считали увеличение численности ее населения31. Они же впервые стали проводить сравнительно-примерный анализ Сибири и США, что привело их к мысли об отделении Сибири от России: «Я не иначе смотрю на Сибирь, как на Американские Штаты. Она могла бы тотчас отделиться от метрополии и ни в чем не нуждалась бы». Либо о ее замещении: «Мне думается, что Сибирь заменит настоящую Россию», резко протестуя против колониального характера адаптации этого обширного региона32.

 

…Тема адаптационных механизмов, форм и содержания процесса адаптации Азиатской России поставлена сравнительно недавно и только начинает набирать обороты. Сегодня осуществляется изучение ее важнейших аспектов, связанных с социокультурной и этноэкологической адаптацией населения Сибири среди народов Евразии, этническими общностями и мигрантами, хозяйственной и этнокультурной адаптацией переселенческих групп, а также адаптационными механизмами и практиками в традиционных и трансформирующихся обществах. Формирующаяся историография темы в целом определяет этнокультурные, этноконфессиональные, демографические адаптации населения Сибири на разных исторических этапах как адекватные, конструктивные и базовые для дальнейшего развития региона33.

Эти труды заложили основу разработки концептуального фундамента для дальнейшего изучения темы адаптации населения Сибири как части Евразии, проведения сравнительно-исторических и прогностических исследований и внедрения их в управленческую практику, широкого использования в научно-образовательной сфере. В то же время проблема социально-индустриальной адаптации — ее этапы, механизмы и содержание — не получила еще должного освещения. А ведь именно она стала для России эпохой громадных по значимости, глубине, масштабности и последствиям массовых переселений в восточные районы во всех формах и видах. Восточный вектор индустриальных и переселенческих процессов сыграл особую, знаковую роль в решении стратегических геополитических, экономических и демографических задач, стоявших перед Российским государством. Это особенно актуально для ХХ — начала XXI столетия, когда Сибирская Россия становилась все более привлекательным, с точки зрения геополитики и геоэкономики, регионом. Некоторое исключение составляют три коллективные работы, созданные уральскими и сибирскими историками: «Азиатская Россия в геополитической и цивилизационной динамике XVI–ХХ веков» (Алексеев В.В., Алексеева Е.В. и др. М., 2004), «Трансформационные процессы в социально-индустриальной структуре Новосибирской области в ХХ столетии» (Долголюк А.А., Ефимкин М.М., Ламин В.А. Новосибирск, 2008) и «Адаптационные механизмы и практики в традиционных и трансформирующихся обществах: опыт освоения Азиатской России» (Материалы Всерос. науч.-практ. конф. / Ин-т истории, Ин-т монголоведения, буддологии и тибетологии, Ин-т философии и права СО РАН. Новосибирск, 2008).

Однако издавна зародился и постоянно ширился неподдельный интерес российского и мирового интеллектуального сообщества к Сибири. Особенно когда на глазах изумленного мира «страна тьмы и мрака», по образному выражению европейских хроникеров и летописцев, превратилась в «златокипящую с соболиным узорочьем» территорию, расширившую до невиданных размеров пределы Российской державы. А в ХХ веке «гиблое место ужасного холода и политических ссыльных» предстало в своем новом, еще более привлекательном облике — страны нефти и газа, кладовой сырья и алмазов.

Все это нашло свое внешнее оформление в многочисленных публикациях. Но мы остановим наше внимание на литературе, относящейся к поставленным в нашем исследовании проблемам социально-индустриальной адаптации, содержащей в себе проблемы индустриального, демографического и социального характера.

 

…На страницах периодической печати шло оживленное обсуждение судеб и особенностей сибирского капитализма34: столкнулись две точки зрения на хозяйственную эволюцию Сибири, ее колониальный статус и возможности особого пути развития. Политически остро в те годы стоял вопрос о наличии в Сибири крупной промышленности и соответственно пролетариата. В своей знаменитой работе «Развитие капитализма в России» В.И.Ленин называл Сибирь колонией «в экономическом смысле», акцентируя внимание на общности социально-экономических процессов, протекавших в сибирской окраине и в европейской части страны, «которые, — писал он, — вследствие громадных расстояний и дурных путей сообщения крайне еще слабо связаны в хозяйственном отношении с центральной Россией» и между собой35.

По всей видимости, подобное выделение «экономического смысла» может носить чисто условный характер, что весьма важно учитывать при анализе форм и методов адаптации территории и ее населения как процесса многоаспектного, в котором политическая составляющая практически неотделима от экономической. Существенно также и то, что автор, перевернувший судьбу России, неоднократно определял Сибирь как «Азиатскую Россию» и «Восточную Россию»36. В целом марксистское направление в сибирской историографии отвергало особый путь хозяйственной эволюции Сибири, остро критикуя идеологов народнического и областнического течений. В дальнейшем эта позиция перекочевала в социально-политическую практику российского большевизма37. В итоге досоветская историография народного хозяйства Сибири накопила значительный материал и дала свою интерпретацию уровня и темпов ее промышленного развития, наполнения данной производственной сферы промышленно-производственным персоналом. Данные работы отражали уровень методологии и методики исторических исследований своего времени и сегодня не утратили своего значения не только в историографическом смысле, но и как конкретно-историческая информация — источник для современных исследователей38.

 

…Масштабные изменения в структуре народного хозяйства страны и Сибири, заложенные индустриальным развитием первых советских пятилеток, по своему социальному влиянию обоснованно были определены как революционные. Ярким светом своих несомненных успехов индустриализация скрывала в тени недостатки и нередко провалы39. На страже стояла официальная идеология, решительно пресекавшая любые попытки критической подачи материала. Это потом специалисты и публицисты начнут смаковать негативные стороны процесса индустриализации, в том числе место и роль Сибири в ней, указывая на невыполнение директивных планов первых советских пятилеток, провалы по отдельным экономическим направлениям и пр. А зарубежные исследователи, далекие от понимания истинной сути процесса, который и советские обществоведы осваивали с определенным трудом — как неведомую ранее социально-экономическую явь, со своих национально-буржуазных методологических позиций отпевали индустриальную практику России, внося свою лепту в ее будущее разрушение.

Это стало свидетельством того, что недолго для зарубежных специалистов Сибирь оставалась «страной холода и политических заключенных», как называл ее в книге «Через Россию» Джон Стюарт. Уже во второй половине XIX века была сделана попытка дать научный анализ истории Сибири, опираясь на сочинения российских специалистов. Они в комплексе рассматривали вопросы управления и хозяйственного освоения Сибири, подчеркивая военный характер ее присоединения к России. Пушной промысел определялся как главный стимул продвижения русских на восток. Данная концепция, предложенная в 1886 году американским историком Г.Бэнкрофтом, была довольно подробно разработана Ф.Голдером, который в книге «Русская экспансия к Тихому океану» описал процесс освоения русскими Восточной Сибири и Дальнего Востока, положив в его основу добычу пушнины40. Он так же, как и многие российские историки, справедливо полагал, что Москва значительное время не осознавала масштабов и значения получения ею богатого и обширного сибирского края, потому у нее долго не было четкого плана по управлению Сибирью.

Другой американский историк — Ф.Кернер, — пожалуй, первым оценил самостоятельное значение социально-экономической истории Сибири, подчеркивая «ужасающую эксплуатацию природных ресурсов и коренного населения»41. Вслед за Г.Бэнкрофтом, Ф.Голдером, Р.Кернером исследователи более позднего времени — Дж. Ленсен, Т.Армстронг, Г.Сэлисбери, М.Бассин, Дж. Гибсон — также усматривали в пушнине основной стимул русской активности на Востоке. Несомненно, в этом есть определенная доля истины, особенно применительно к начальному этапу освоения Сибири. Недалек был от истины Г.Фишер, пришедший к выводу о том, что «Сибирь не только покрывала производимые в ней расходы, но и давала значительную прибыль в московский бюджет»42. Он, а позднее и Д.Гибсон, А.Вуд, Б.Дмитришин не сводили историю сибирской колонизации к добыче пушнины, а рассматривали освоение Сибири как многофакторный процесс, который требует всестороннего изучения. Тем не менее зарубежная историография о том времени мало внимания уделила вопросам становления и развития сибирского ремесла, промышленности и транспорта — основы будущих индустриальных преобразований. То же можно сказать и о проблемах демографического характера43.

 

…Но особенно возрос интерес к сибирским пространствам в ходе и после Второй мировой войны. В военном 1942 году, когда СССР устоял под первыми мощными натисками военной машины Германии, в США вышла в свет книга Джорджа Бородина, племянника бывшего иркутского губернатора, «Советская и царская Сибирь»44. Не исключено, что именно она положила начало зарубежному сибиреведению. «Сибирь — самая большая и богатая развивающаяся страна мира», — так позже определил предмет сибиреведения В. Конноли — один из крупнейших исследователей, авторитет которого начал складываться сразу после войны, — причем интерес к союзнику в битве против германо-японского альянса очень быстро перешел в связи с «холодной войной» на идеологический фактор. Сибирско-уральская индустрия укрепляла веру союзников в силы Советского Союза в борьбе с вермахтом, она же стала опорой в «стремлении СССР к мировому русифицированному господству», — утверждали после Фултона 1946 года почти все зарубежные сибиреведы, в работах которых легко проследить три основных этапа развития45. Вначале в комплексе зарубежной сибиреведческой литературы превалировали экономические, экономико-географические и публицистические работы. Позже начала складываться историография индустриального освоения советской Сибири, которая еще в 1970-х годах находилась в процессе становления. Период с конца 1940-х до 1960-х годов характеризовался переходом от объективистского изучения сибирского региона до конца 1950-х годов к засилью едва ли не оголтелых реакционных антисоветских стереотипов.

Сибирь в представлении многих из них являлась незащищенной от ветра дикой местностью с непроходимыми лесами и занесенной снегом тундрой, населенной волками и политическими заключенными.

Симптоматично, что подобную характеристику представлениям советологии тех лет об Азиатской России дали англоязычные сибиреведы, такие, как А.Уайтинг и Ф.Моут. Далеко ли она ушла в индустриальный век от воззрений своих предков XV–XVI веков, писавших о Сибири как о «стране тьмы и мрака»? Эти скудные полумифические представления о сибирском крае и определили мизерный количественный научный уровень многих публикаций.

Именно на это обоснованно указывали П.Дибб и Т.Ригби в начале 1970-х годов, подчеркивая их «надменную позицию», проистекающую из их информационного невежества46.

Второй период зарубежного сибиреведения начался на рубеже 1960–1970-х годов и продолжался до начала 1990-х. Он складывался под флагом разрядки международной напряженности в обстановке возрастающего интереса западной общественности к развитию Сибири. Именно в этот период появляются новые образы края, получившие широкий международный резонанс и стимулирующие исследовательскую работу за рубежом. Сведения об обширных минеральных запасах Сибири, открытие нефти и газа, строительство гигантских гидроэлектростанций, Байкало-Амурской магистрали и другие народно-хозяйственные программы, осуществляемые в этом регионе, открывшиеся перспективы торгово-экономического сотрудничества с Советским Союзом явились той объективной базой, на которой формировалось объективистское или буржуазно-либеральное направление, как писали об этом П.Дибб и А.Уайтинг. Применительно к нашей теме укажем на две коллективные работы: «Россия и Азия» и «Путь к сибирским ресурсам», опубликованные в конце 1970-х годов и затрагивающие демографические аспекты народонаселенческой ситуации в Сибири и ее геополитического значения в связи со строительством Байкало-Амурской магистрали.

И все же принципиальной установкой большинства зарубежных специалистов остается взгляд на историю индустриального освоения Сибири как серию вынужденных ответов на «вызовы» различных чрезвычайных обстоятельств, далеких от провозглашенного советским государством принципа рационального размещения производительных сил, их сдвига в восточные районы СССР, что было подтверждено исторической практикой. Д.Хьюит, Э.Стэнли, В.Моур, Р.Хаттингс, А.Смит, В.Конолли и др. утверждают, что процесс индустриального развития Сибири был стихийным и вынужденным, что это была «бессистемная индустриализация». При этом они подчеркивают, что «значительным толчком к диверсификации» российской промышленности, определившим индустриальный сдвиг в Сибирь, были чрезвычайные обстоятельства, вызванные Второй мировой войной. Советская парадигма планомерного сдвига производительных сил на Восток, таким образом, опровергается.

 

…1990-е и начало 2000-х годов ознаменовались очередным всплеском неподдельного научно-политического интереса зарубежной общественности к Сибири. На планете Земля осталось не так уж много регионов, ресурсы которых могут быть задействованы в мировом производстве. На этом фоне Сибирская Россия выглядит крайне привлекательно. Вновь на страницы различных изданий вброшена россыпь историко-публицистических изысков типа «Удержит ли Россия Сибирь?», «Сибирь — ГУЛАГ России», «Сибирское проклятье России», в которых особое звучание приобрела идея «сжатия» за счет Сибири российского экономического пространства, которое следует «заморозить» до лучших времен или оставить тем, кто способен хозяйствовать здесь более эффективно. Обеспокоились судьбой сибирского макрорегиона его «доброжелатели», почувствовав возрождение России и ускользающую возможность доступа к этому, по их мнению, «бремени» и «тормозу» страны. Наиболее концентрированно эти мыслеобразы представлены в книге Ф.Хилл и К.Гэдди «Советское проклятье: как коммунистические плановики выставили Россию на холод» (2003) и в работах А.Трейвиша. Справедливо отмечая, что освоение Сибири началось задолго до эры социалистического планирования, они сетуют на то, что «история не закончилась» освоением Черноземья, и Россия не-уклонно расширялась в восточном направлении, что было «монументальной ошибкой», а в ХХ веке — «советской глупостью», приведшей к осуществлению «индустриальной утопии».

Все это чаще всего опирается на российские политические реалии и рассуждения дилетантов от экономики, утверждающих, что главный источник всех бед России — «прирастание Сибирью» (Пивоваров, 2002), тяжким бременем лежащей на шее бюджета России (АиФ Сибирь. 2006). И это о Сибири — многовековом доноре России, куда было вложено значительно меньше, чем оттуда взято. Доморощенные апологеты «римского плана», предусматривающего отстранение от владения ресурсами мирового значения национальных правительств, установив над ними контроль национальных корпораций. А пока налицо влияние на российские ресурсы с помощью государств, которые находятся на западных границах Российской Федерации. Через их территории пролегают транзитные пути — железнодорожные и автомобильные дороги, нефте- и газопроводы, которые можно перекрыть политическим способом, тем самым оказывая давление на Россию. Пример с поставками российского газа в Европу весьма показателен. Однако многие западные эксперты и авторы работ о Сибири уверены, что для Европейского Союза наиболее перспективно прагматичное соседство с Россией.

Они вполне обоснованно считают реальной возможность соединения европейских технологий и российских ресурсов, которые вполне могли бы обеспечить этому тандему мировое господство47.

Плюрализм взглядов, оценок в интерпретации исторической судьбы Сибирской России и ее современного назначения все более расширяется и укрепляется, недавним свидетельством чего явился «круглый стол» (2007), посвященный ее имиджу, проведенный сибирским представительством журнала «Эксперт»48.

Довольно объемна литература о человеке — россиянине, пришедшем на сибирские пространства, осевшем здесь, адаптировавшемся к природным и хозяйственным условиям территории, и о проживающем здесь издавна населении. Роль демографического фактора в освоении и развитии сибирского макрорегиона была основополагающей. Еще А.Н.Радищев писал о том, что, как только Сибирь будет заселена, ей предстоит сыграть великую роль в летописи мира. К сожалению, ее мировое значение действительно возрастает, заселение же таково, что, даже по средним демографическим меркам, она четыре столетия остается пустошью, удобной для набегов теперь уже индустриально-финансовых ушкуйников…